Для Александра Николаевича Сокурова, снявшего несколько десятков документальных картин о спектре проблем и личностей постиндустриальной России, цикл телевизионного философического диалога не является, по сути, чем-то выдающимся из традиционного эстетического уклада его тридцатилетней фильмографии. Но когда свободная мысль попадает в устье контекста, меняется отношение и восприятие авторского мыслеобразования – зритель и художник синхронно склоняют головы в понимающем кивке. Вообще, кивок сегодня стал жестом молчаливой скорби по метафизике отечества, из народной и соборной парадигмы, интуитивистских и религиозных школ мутировавшей в эфемерное эхо ритмов национального сердца, кухонный разговор с ничтожно короткой линией жизни. В «Интонации» Сокуров реабилитирует давно почившую традицию античного диалога в условиях свободного, но исторически конкретного эстетического пространства, подчёркивающего характер беседы, индивидуальность её нового участника и его отличие в сравнении с оппонентами.
Потребность в своевременном скрещении мыслей на территории сакрального места высекает из разговора искру прозрения, готовую в любое мгновение разрастись до масштаба национального пожара. Беседа не ставит себя полемичной, хоть временами и стремится вырваться за рамки этического кодекса интеллигента. Автор обводит вокруг пальца термин (интеллигенция), к сожалению, утративший свою былую силу с тех пор, как стал употребляться везде и во всём и превратился в совсем уж неприятное ругательство. Питерский арбитр экранного визионерства поворачивает диалог таким боком, что «интеллигентность» и сдержанность высказывания собеседника оборачиваются для последнего тривиальной увёрткой от разоблачительной конкретики авторских вопросов, как это произошло с Валерием Зорькиным и Владимиром Якуниным.
В итоге формальное самообладание председателя конституционного суда РФ начинает выдавать в бегающих глазах значительную долю неловкости из-за отсутствия права на согласие с суждением режиссёра, а социалистические амбиции президента Российских Железных Дорог и вовсе заставляют его спросить у автора «А вы о чём?». Ведь курс чиновника – «оптимистический взгляд в будущее» - за шорами не видно окружающей просёлочной разрухи, но зато соблюдается государственная этика. И только храмовая тишина Исаакия, вечные иконы и толстые слои свинцового света, заливающие двух собеседников, делают разговор точкой отсчёта в продолжительном цикле-размышлении о феноменологии российской культуры. И источником всех интеллектуальных перипетий тут становится собор, метафорически намекающий на истоки русской философии. И это более чем не случайно. Начиная с высоких фраз о судьбах отечества и пафоса обобщённых формулировок, в финальном диалоге Сокуров приходит к интимнейшей из форм искусства. Поэзия, с редкими перебивками произносимая вслух из уст Ю. Шмидта, задаёт чтению предельно личностный ритм, скрывающий сторону глубокого трепета по отношению к строкам И. Бродского и обнажающего трепетание самого слова.
В этом есть огромная доля символики, как и во всех работах Сокурова, имплицитно «подмигивающей» из самых непредсказуемых уголков кадра и в самых простых, ровным счётом ничего не значащих, деталях материального мира. Щурясь сквозь пыльные слои солнечного света, Александр Сокуров на 50% уже понимает, что ему ответит и председатель суда, и президент РЖД, и, но уже не так шаблонно, президент Кабардино-Балкарии, раскрывшийся ближе к концу встречи. А в это время зрителю предложена альтернатива, по всем параметрам расходящаяся с чиновничьей формой, за которой всё же блестит лучик здравого смысла и самостоятельного, но уставшего сознания. Это точка зрения творческой элиты, крепко ушедшей в подземные течения отечественной мысли, тогда как наверху пока ещё кристально чистый ручей норовит превратиться в болото. Там, внизу, Сокуров и ищет если не ответ, то тогда уж хоть какой-то отзвук человеческой души. И получает его. Получает, не соглашаясь почти со всем, хватаясь за голову, словно от внезапно накинувшейся боли, на самом деле вызванной страхом перед ответом, который посеял бы внутри разочарование. Он мучается бичом русской истории, наполненной расколотым разумом и неудержимой, поистине чудесной страстью к созиданию и жизни. И утешается тем, что на его вопросы до сих пор кто-то отвечает и имеет силы возразить.
Структура «Интонации» предельно проста. На каждого чиновника-сортировщика приходится один творец-деструктор, разбивающий в пух и прах натянутые интонации о вечном и великом безостановочным артиллерийским огнём возникающих гипотез. Из этого потихоньку выделяется то самое различие официальной гербовой бумаги и мятого, исписанного клочка тетрадной заметки. И если есть у человека сердце, он поверит тому, что скомкано и отправлено в стол, а не тому, что наобещано и бесследно забыто. Однако далеко не всегда такое желание осуществляется наяву. Преобладание конформистской тенденциозности, вечно текущей в жилах России и максимально обострившейся в советский период, перетягивает весы в свою сторону. Таковы реалии новостных блоков и российских СМИ в целом, чего сегодня не заметит разве что дворовая собака. Квазикапиталистический аппарат РФ, построенный на неприкрытой иерархии даже не властной верхушки, а «элитарных» декультуризированных слоёв с минимальным процентом понимания и максимальный процентом обладания, вывел-таки Россию на территорию выжженного постмодернисткого дискурса, где не осталось места художественной и философской рефлексии, где напротив новоарбатских Mercedes SLK, в чумных кустах, валяются в беспамятстве дворовые бедолаги.
Доведённая до верха изнеможения, российская общественность (или то, что от неё осталось) давно ждала произведения, которое бы запечатлело на долговечном носителе то, о чём думают все. И Сокуров сделал это. Сделал, как всегда, по-своему и местами эстетически провоцируя поднятую зрительскую бровь, когда изображение кромсается на несколько сегментов причудливого полиэкрана. Но это такие мелочи по сравнению с тем, как в паузе разговора раздаётся эфемерный телефонный звонок, возникающий как будто для того, чтобы не дать условности избранного пространства взять верх над реальностью. Поворот головы, редко встречающиеся взгляды и шёпот невидимых мыслей, витающих в воздухе, делают цифровую сепию тактильной прослойкой изображения, к которой можно прикоснуться. Сокуровская ладонь, скользящая по малахиту, становится вашей ладонью, его временами обречённое дыхание – вашим дыханием, но мысли обязывают к самостоятельности. Авторитаризм режиссёра здесь неуместен. Собеседники всегда в состоянии столкновения с собственным отражением, не оставляющим их наедине ни на секунду.
В сюжете с Арсеном Каноковым зеркало вообще служит единственным инструментом репрезентации, разрезающим лица в отражающей мозаике. Во втором по счёту сюжете с композитором С. Слонимским скованная строгость плиточного рисунка, геометрия форм в один момент разряжается отдалённым гудком мелодии «Подмосковных вечеров» старого «Маяка», ёмко обыгрывая ироническую интонацию старого музыканта, который спорит с Сокуровым о музыкальных вкусах и даже почти вгоняет последнего в краску. В этих этюдах с подлинными созидателями ощутимо самое ценное – эмоциональная отдача, которой никогда не дождёшься от представителей власти - за их каменной статью зачастую нет и намёка на сочувствие, но, удивительно, всегда найдутся ответы, которые оппонирующие слуги искусства не возьмутся давать из-за того нравственного порога, который был установлен самими богом. Ведь только он знает ответы на всё. И наше счастье, что он до сих пор не ответил. Но, кажется, намёк на ответ есть в стихах Бродского, который Шмидт читает с той радостью, которой не найдёшь и на поэтической кафедре литинститута. То, что Сокуров заканчивает фильм именно этим, жизненно важно для самой России, в чьих руках осталась только эта бессмертная святая панацея.